Слово о полку Игореве,
Игоря сына Святославова, внука Олегова
Нелепо ли нам будет, братия, начать старыми словами
трудные повести о полку Игореве,
Игоря Святославича?
Начать же, говорят, песни
по былинам сего времени,
а не по замышлению Боянову.
Боян-то вещий,
если кому хотящий песню творить,
то растекался мыслию по древу.
Серым волком по земле,
сизым орлом под облаками
поминал он речь первых времен усобицы.
Тогда пускали 10 соколов на стаю лебедей,
который – догонял,
та – прежде песню пела
Старому Ярославу, Храброму Мстиславу, что зарезал Редедю
перед полками касожскими, Красному Роману Святославичу.
Боян же, братия, не 10 соколов на стаю лебедей пускал,
но свои вещие персты на живые струны воскладал,
они же сами князьям славу рокотали.
Начнем же, братия, повесть сию
от Старого Владимира до нынешнего Игоря,
что натянул ум крепостью своею,
и заострил сердце свое мужеством,
наполнившись ратного духа,
навел свои храбрые полки
на землю половецкую
за землю Русскую.
***
Тогда Игорь взглянул на светлое солнце
и видит:
от него тьмою все свои воины прикрыты.
И сказал Игорь дружине своей:
«Братия и дружина!
Лучше уж потрудиться, нежели смириться!
А сядем, братия, на своих борзых коней,
да позрим синего Дона!»
Запала княжий ум захотел
и желанием ему знамение заступил.
«Искусить Дона великого хочу, – он сказал, –
копье преломить концом поля половецкого, с вами русичи,
хочу главу свою приложить, и любо испить шлемом Дона!»
О Боян, соловей старого времени!
Если бы ты сии полки воспел,
скача славицей по мысленному древу,
летая умом под облаками,
свивая славы из двух половин:
с сего времени рыща в тропу Троянову через поля на горы,
петь было песню Игорю, того (Олега) внуку:
«Не буря соколов занесла через поля широкие,
галок стада бегут к Дону великому!»
или воспеть было, Вещий Боян, Велесов внук:
«Кони ржут за Сулою, звенит слава в Киеве!
Трубы трубят в Новгороде, стоят стяги в Путивле!»
Игорь ждет милого брата Всеволода.
И сказал ему буй-тур Всеволод:
«Один брат, один свет светлый, ты Игорь,
оба мы Святославичи!
Седлай, брат, своих борзых коней,
а мои, те готовы, оседланы, у Курска спереди.
А мои, те куряне, сведущие молодцы,
под трубами повиты,
под шлемами взлелеяны,
концом копья вскормлены,
пути им ведомы,
овраги им знаемы,
луки у них напряжены,
колчаны отворены,
сабли заострены,
сами скачут, как серые волки в поле,
ища себе чести, а князю славы».
Тогда вступил Игорь-князь в золотое стремя
и поехал по чистому полю.
Солнце ему тьмою путь заступало,
ночь, стонущи ему грозою птичьей, пробудило.
Свист звериный перебив,
филин кличет вверху дерева,
велит послушать землю
неведомой Волге,
и Поморию, и Посулию,
и Сурожу, и Корсуню,
и тебе, Тьмутороканский болван.
И половцы неготовыми дорогами побежали к Дону великому.
Кричат телеги полуночные, словно лебеди распущенные.
Игорь к Дону войско ведет,
уже он беды его пасет.
Птицам подобно волки грозу зарождают по оврагам,
орлы клекотом на кости зверей зовут,
лисицы брешут на червленые щиты.
О, Русская земля, уже за Шеломянем ты!
Долго ночь меркнет.
Заря свет запалила,
мгла поля покрыла,
щекот соловьиный усыпила,
говор галочий пробудила.
Русичи великие поля червлеными щитами перегородили,
ища себе чести, а князю славы.
***
С рассвета в пятницу потоптали поганые полки половецкие,
и рассеясь стрелами по полю, помчали красных девок половецких,
а с ними – золото, и паволоки, и дорогие оксамиты.
Накидками, и епанчами, и кожухами
начали мосты мостить по болотам и грязным местам,
и всякими узорочьями половецкими.
Червленый стяг, белая хоругвь,
червленая челка, серебряное навершие –
храброму Святославичу!
Дремлет в поле Ольгово храброе гнездо;
далеко залетело;
не было необиде порождено
ни соколу, ни кречету, ни тебе,
черный ворон, поганый половец.
Гзак бежит серым волком,
Кончак ему след правит к Дону великому.
Другого дня весьма рано
кровавые зори свет предвещают,
черные тучи с моря идут,
хотят прикрыть четыре солнца,
а в них трепещут синие молнии.
Быть грому великому!
Идти дождю стрелами с Дона великого!
Тут копьям поломаться,
тут саблям притупляться о шлемы половецкие
на реке на Каяле, у Дона великого.
О, Русская земля! Уже не ошеломляна ты:
то ветры, Стрибожьи внуки, веют с моря стрелами
на храбрые полки Игоревы.
Земля гудит,
реки мутно текут,
пыли поля покрывают,
стяги глаголют: Половцы идут!
от Дона, и от моря, и от всех сторон.
Русские полки отступили.
Дети бесовы кличем поля перегородили,
а храбрые русичи преградили червлеными щитами.
Яр-тур Всеволод!
Стоишь на поле брани,
прыщешь на воинов стрелами,
гремишь о шлемы мечами булатными.
Куда тур поскачет, своим золотым шлемом посвечивая,
там лежат поганые головы половецкие.
Поструганы саблями калеными шлемы оварские,
от тебя, яр-тура Всеволода!
Кая раны дорогих, братия, забыв честь и жизнь,
и города Чернигова отчей золотой стол,
и своей милой, любимицы красивой, Глебовны свычая и обычая,
Были века Трояновы, минули лета Ярославовы,
были полки Олеговы, Олега Святославича.
Тот-то Олег мечом крамолу ковал,
и стрелы по земле сеял.
Ступает в золотое стремя в городе Тьмуторокане,
тот же звон слышал давнего великого Ярослава сын Всеволод,
а Владимир каждое утро уши закладывал в Чернигове.
Бориса же Вячеславича слава на суд привела,
и на Канину зеленую – пелену постелила за обиду Олегову,
храброго и молодого князя.
С той же Каялы
Святополк повелел взять отца своего между венгерскими иноходцами
ко святой Софии к Киеву.
Тогда при Олеге Гориславиче
сеялась и прорастала,
с усобицами погибала
жизнь Даждь-божьего внука,
в княжеских крамолах
веками человечьими сокращаясь.
Тогда по Русской земле
редко пахари гикали,
но часто вороны каркали,
трупы себя деля,
а галки свою речь говорили,
собираясь полететь на съедение.
То было в те рати и в те полки,
а в этот – и рати не слышно.
С рассвета до вечера,
с вечера до света
летят стрелы каленые,
гремят сабли о шлемы,
трещат копья булатные.
В поле неведомом
среди земли половецкой
черная земля под копытами
костями была засеяна и кровью полита,
горем взошла на Русской земле.
что мне шуметь? Что мне звенеть?
Давеча рано перед зорями Игорь полки заворачивает:
жаль ему милого брата Всеволода.
Бились день,
бились другой,
третьего дня к полудню пали стяги Игоревы.
Тут братья разлучились на берегу быстрой Каялы,
тут кровавого вина не хватило,
тут пир окончили храбрые русичи,
сватов напоили, а сами полегли за землю Русскую.
Никнет трава от слез,
а дерево с горем к земле преклонилось.
***
Уже, братия, невеселая година встала,
уже в пустыне силу прикрыла.
Встала обида в силах Даждь-божьего внука,
что вступил девою на землю Троянову,
заплескала лебедиными крыльями.
На синем море у Дона плещущи,
пробудила жирные времена усобица
князьям на от поганых погибель.
Сказал брат брату: «это мое, и то – мое же»;
и начали князья про малое: «это – великое», – молвить, –
и сами на себя крамолу ковать.
А поганые со всех сторон
приходили с победами на землю Русскую.
О, далеко зашел сокол, птиц бья, к морю,
а Игорева храброго полка не воскресить!
За ним кликнул Карча Ижля,
поскакал по Русской земле,
огонь людям меча.
В пламенной розе жены русские расплакались, приговаривая:
«Уже нам своих милых лад
ни мыслию смыслить,
ни думою сдумать,
ни очами сглядеть,
а золота и серебра немало того потрепать».
И застонал, братия, Киев от горя, а Чернигов – от напастей.
Тоска разлилась по Русской земле.
Печаль жирная текла среди земли Русской,
а князья сами на себя крамолу ковали,
а поганые сами, победами набегая на Русскую землю,
брали дань по бели от двора.
Те-то два храбрых Святославича: Игорь и Всеволод уже ложь пробудили,
которую-то
потом усыпил отец их Святослав, грозный великий Киевский, грозою,
потом притрепал своими сильными полками и булатными мечами,
наступил на землю половецкую,
потоптал холмы и овраги,
возмутил реки и озера,
иссушил потоки и болота;
а поганого Кобяка из луки моря
от железных великих полков половецких
как вихрь выдернул;
и свалился Кобяк в городе Киеве,
в гриднице Святославовой.
Тут немцы и венедцы,
тут греки и моравы
поют славу Святославову,
кают князя Игоря,
что погрузил навар на дне Каялы, реки половецкой,
русского золота насыпавши;
тут Игорь-князь пересел из седла золотого да в седло кощеево;
опустил он городам забрала и веселье поникло.
А Святослав мутный сон видит в Киеве на горах.
«В эту ночь с вечера покрывал темя, – сказал, –
черной пеленой на кровати тисовой:
черпали мне синее вино с трудом смешанное,
сыпали мне тощими колчанами поганых колчанников великий жемчуг на лоно,
и нежат меня уже доски без изголовья
в моем тереме златоверхом.
Всю ночь с вечера, как совы, вороны
вскаркивали у Пленска на низине,
беша дебрь Кисанову.
И не пошлю к синему морю!».
И сказали бояре князю:
«Уже, князь, горе ум пленило.
Это – два сокола слетели с отчего стола,
золота поискать города Тьмутороканя,
или испить шлемом Дона;
уже соколов крыльца спешили сабли поганых,
а самих опустили в путы железные.
Темно стало в третий день:
два солнца померкли,
оба багряных столба погасли,
и с ним –
молодые месяцы Олег и Святослав тьмою заволоклись,
на реке, на Каяле тьма свет покрыла,
по Русской земле рассеялись половцы, как гепардово гнездо,
и в море погрузились.
И великое буйство подать хиновам!
Уже снеслась хула на хвалу,
уже вылупилось насилие на волю,
уже бросилось филином на землю.
Это готские красные девы запели на берегу синего моря.
Звеня русским золотом,
поют время хмельное,
лелеют месть Шаруканову.
И мы уже, дружина, жадны до веселия!».
Тогда великий Святослав обронил золотое слово со слезами смешанное,
и сказал:
«О, мои сыновцы, Игорь и Всеволод!
Рано начали в половецкую землю мечи выпускать и себе славы искать.
Но нечестно (вас) одолели, нечестно и вы кровь поганую проливали.
Ваши храбрые сердца в жестоком булате выкованы и в буйстве закалены.
Это ли сотворили моей серебряной седине!
И уже не вижу власти сильного, и богатого, и многовойного
брата моего Ярослава с черниговскими бывальцами:
с Могутами, и с Татранами, и с Шельбирами,
и с Топчаками, и с Ревугами, и с Ольберами,
тех, что без щитов с засопожниками
кличем полки побеждают,
звеня в прадедову славу.
Но сказали: «Мужаемся сами,
переднюю славу сами похитим,
и заднюю – меж себя сами поделим».
А что дивно себя, братия, старому омолодить?
Если сокол перелинявшим бывает,
высоко птиц взбивает,
не даст гнезда своего в обиду».
«Но это – зло, Князь:
мне нет помощи нынче,
годины возвратились;
это – у Римова кричат под саблями половецкими,
а Владимир – под ранами,
горе и тоска сыну Глебову».
«Великий князь Всеволод!
Не мыслию тебе прилететь издалече отчего золотого стола поблюсти.
Ты ведь можешь Волгу веслами раскропить, а Дон шлемами вычерпать.
Если бы ты был, то была бы чага по ногате, а кощей – по резани.
Ты ведь можешь посуху живыми шершнями стрелять,
удалыми сыновьями Глебовыми.
Ты, буй Рюрик и Давид!
Не ваши ли – золочеными шлемами по крови плавали!
Не ваши ли – храбрые дружины рыкают, как туры,
раненные саблями калеными на поле неведомом!
Вступите, Господа, в золотые стремена
за обиду сего времени,
за землю Русскую,
за раны Игоревы, буйного Святославича!
Галицкий Осмомысл Ярослав!
Высоко сидишь на своем златокованом столе.
Подпер горы венгерские своими железными полками,
заступив королю путь,
затворив Дунаю ворота.
Меча временами через облака,
суды рядя до Дуная,
грозы твои по землям текут.
Отворяешь Киеву врата,
стреляешь с отчего золотого стола в султаны за землями,
стреляй, Господин, Кончака, поганого кощея,
за землю Русскую,
за раны Игоревы, буйного Святославича!
А ты, буй Романов Мстислав!
Храбрая мысль носит разум на дело!
Высоко плаваешь на дело,
в буйности, как сокол, на ветрах расширяясь,
хотя птицу в буйстве одолеть.
Есть у воинов железные клювы под шлемами латинскими;
под теми треснула земля и многие страны:
Хинова, Литва,
Ятвяги, Деремела.
И половцы сулицы свои опустили,
а головы свои приклонили
под те мечи булатные».
«Но уже, Князь, Игорю погас солнца свет,
а дерево не добром листву обронило;
по Роси, по Суле города поделили,
а Игорева храброго полка не воскресить.
Дон тебя, Князь, кличет,
и зовет князей на победу.
Ольговичи, храбрые князья, поспели на брань:
Игорь и Всеволод».
«И все три Мстиславича!
Не худого гнезда шестикрыльцы.
Не победными жребиями себе волости расхитили.
Где ваши золотые шлемы, и сулицы польские, и щиты?
Загородите полю ворота своими острыми стрелами
за землю Русскую,
за раны Игоревы, буйного Святославича!».
Уже Сула не течет серебряными струями к городу Переяславлю,
и Двина болотом течет.
Этим грозным полочанам под кличем поганых
один же Изяслав, сын Васильков,
позвонил своими острыми мечами о шлемы литовские,
потрепал славу деду своему Всеславу,
а сам под червлеными щитами на кровавой траве
потрепан литовскими мечами.
И захотев ее спрятать, (я) сказал:
«Дружину твою, Князь,
птиц крылья приодели, а звери кровь подлизали.
Не было тут брата Брячеслава, ни другого – Всеволода.
Один же выронил жемчужную душу
из храброго тела через золотое ожерелье.
Приуныли голоса, поникло веселье».
Трубы трубят Городенские.
Ярославичи все, внуки Всеславовы!
Уже опустить стяги свои,
вонзить свои мечи выхваченные!
Уже вы выскочили из дедовой славы;
вы своими крамолами начали наводить поганых
на землю Русскую, на жизнь Всеславову.
Какое оно было насилие от земли половецкой на седьмом веке Трояновом.
Бросил Всеслав жребий о девице себе любимой,
тот клюками подперся на кону,
и скакнул к городу Киеву,
и коснулся навершием золотого стола Киевского;
скакнул от них лютым зверем в полночи,
из Белгорода – взбесившись в синей мгле,
отбросил удачи пику,
которой отворил ворота Новгорода,
расшиб славу Ярослава,
скакнул волком до Немиги с дуру.
Ток на Немиге:
снопы стелют головами,
молотят цепями булатными;
на токе жизнь кладут,
веют душу от тела.
Немиги кровавые берега
не добром были посеяны,
посеяны костями Русских сынов.
Всеслав-князь людям судил,
князьям города рядил,
а сам в ночь волком бегал:
из Киева добегал до куреней Тьмутороканя,
великому Хорсу волком путь перебегал.
Тому в Полоцке позвонили
заутреню рано у Святой Софии в колокола,
а он в Киеве звон слышал.
Если и вещая душа в другом теле, но часто от беды страдала.
Тому вещей – Боян и впервые припевку, смышленый, сказал:
«Ни хитрому, ни умелому, ни впятеро умелому суда Божьего не миновать!»
О, стонать Русской земле, помянувши первую годину и первых князей!
Того, Старого Владимира, нельзя было пригвоздить к горам Киевским,
у сего – нынче стали стяги Рюриковы, а другие – Давидовы,
но различно им хоботы пашут, копья поют.
***
На Дунае Ярослав ныне голос слышит,
лебедем-кликушей неведомый рано кычет:
«Полечу, – сказал, – лебедем-кликушей по Дунаю,
омочу безбранный рукав в Каяле-реке,
утру князю кровавые его раны на жестоком его теле».
Ярославна рано плачет в Путивле на забрале, приговаривая:
О Ветер-ветрило!
К чему, Господин, насильно веешь?
К чему мечешь хиновские стрелки
на своих легких крыльях на моего лады воинов?
Мало ли тебе будет гор под облаками веять?
Лелея корабли на синем море,
к чему, Господин, мое веселие по ковылю развеял?
Ярославна рано плачет Путивлю-городу на забрале, приговаривая:
О Днепр Славутич!
Ты пробил каменные горы сквозь землю половецкую.
Ты лелеял на себе Святославовы ладьи до полка Кобякова.
Взлелей, Господин, мою ладу ко мне,
чтобы не слала к нему слез на море рано!
Ярославна рано плачет в Путивле на забрале, приговаривая:
Светлое-трисветлое Солнце!
Всем тепло и красно ты!
К чему, Господин, простер горячие свои лучи на лады воинов;
в поле безводном жаждою им луки скрутил,
горем им колчаны закрыл?
Прыснуло море в полуночи.
Идут сморцы мглами:
Игорю-князю Бог путь указывает
из земли половецкой на землю Русскую,
к отчему золотому столу.
Погасли вечером зори.
Игорь спит,
Игорь бдит,
Игорь мыслию поля мерит
от великого Дона до малого Донца.
Коня в полуночи Овлур свистнул,
за рекой велит князю разуметь:
князя Игоря не окликнут.
Задрожала земля,
зашумела трава,
вежи собой половецкие подвязались.
А Игорь-князь поскакал горностаем к тростнику,
и белым гоголем на воду бросился;
на борзого коня – и скакнул из него босым волком;
и побежал к лугу Донца,
и полетел соколом под мглами,
сбивая гусей и лебедей в завтраки, и обеды, и ужин.
Коли Игорь соколом полетел,
тогда Овлур волком побежал,
труся собой студеную росу.
Надорвали они своих борзых коней.
Донец сказал:
«Князь Игорь!
Не мало тебе величия,
а Кончаку нелюбия,
а Русской земле веселия!».
Игорь сказал:
«Не мало тебе величия,
лелеявшему Князя на волнах,
стлавшему ему зеленую траву на своих серебряных берегах,
одевавшему его теплыми мглами под сенью зеленого дерева,
охранявшему его гоголем на воде,
чайками на струях,
чернядями на ветрах!
Не так ли, – сказал, – река Стугна,
худую струю имея,
пожравши чужие ручьи,
и потоки разлив на кусты,
юношу князя Ростислава затворив,
на Днепровском темном береге
плачется матери Ростислава
о юноше князе Ростиславе:
«Поникли цветы от слез,
и дерево горем к земле преклонило!».
А не сороки затрещали:
по следу Игореву ездят Гзак с Кончаком;
тогда вороны не каркали,
галки замолчали,
сороки не трещали.
По лозам ползая,
только дятлы стуком путь к реке указывают,
соловьи веселыми песнями свет предвещают.
Молвит Гзак Кончаку:
«Если сокол к гнезду летит,
соколика расстреляем своими золочеными стрелами».
Сказал Кончак Гзе:
«Если сокол к гнезду летит,
а мы соколика опутаем красною девицею».
И сказал Гзак Кончаку:
«Если его опутаем красной девицей,
не нам будет – сокольца,
не нам – красной девицы,
то начнут нас птицы бить в поле половецком».
(Я) Сказал Бояновы ходы на Святославова,
песнотворца старого времени Ярославова,
Олегова когановой любимице:
«Тяжко тебе – го́ловы без плеч,
зло тебе – телу без головы!».
Русской земле – без Игоря!
Солнце светится на небесах,
Игорь-князь – в Русской земле!
Девицы поют на Дунае, вьются голоса.
Через море до Киева Игорь едет по Боричеву
к Святой Богородице Пирогощей.
Страны рады, города веселы!
***
Певши песнь старым князьям, а потом молодым – петь:
слава Игорю, Святославичам, буй-туру Всеволоду!
Владимиру Игоревичу!
Здравие князья и дружина,
восставая за христиан
на поганые полки!
Князьям слава
и дружине!
Аминь.